Евгению Шестых 39 лет. 16 из них он оперирует. За это время блестящий хирург-офтальмолог «снял очки» с десятков тысяч людей. Ему доверяешь. Даже после недолгого с ним разговора хочется проверить зрение и, если что, лечь под его лазерный «нож».
Евгений, вы помните свою первую операцию?
Евгений Шестых: Совсем-совсем первую? Не помню. Запоминаются операции сложные, после которых что-то новое для себя узнаешь или новый ход придумываешь. А первая операция — это всегда ученичество: когда учат, специально подбирают очень простой случай.
Вы хотите сказать, что хирургия, в частности лазерная коррекция зрения, в чем-то сродни искусству? Я думала, здесь все действия автоматизированы.
Е.Ш.: Вот это — заблуждение. Хотя и распространенное. В Америке, например, одно время считали, что операции по восстановлению зрения можно делать вообще без врача. Их делали оптометристы — специалисты по подбору очков. Но довольно быстро выяснилось, что врач все-таки нужен.
Конечно, бытует мнение, что хирургия — это набор каких-то однотипных действий. И когда только начинаешь работать, складывается полное впечатление, что рано или поздно даже обезьяна, если дать ей скальпель, прооперирует аппендицит. Хорошая операция, хорошая технически — процесс настолько отработанный, что хирург может действовать только руками и при этом разговаривать с ассистентом, с хирургической бригадой… И если все идет нормально, со стороны это выглядит стандартным. Но мы постоянно забываем, что все люди разные. Мы с вами — биологические объекты, а не болванки железные. Впрочем, я допускаю, что хороший токарь тоже скажет, что двух одинаковых болванок не существует. Что уж говорить о людях! Вот у меня, например, из правой руки легко кровь берут, а из левой — тяжело, потому что вены там очень глубокие.
А с чем связан творческий подход в микрохирургии глаза?
Е.Ш.: С тем, что у всех людей роговица разного размера, разной кривизны. Суть лазерной коррекции в том, что мы эту кривизну меняем. Чем более выпукла роговица, тем сильнее она преломляет лучи. Вот с этим-то мы как раз и работаем. Например, если сила роговицы — 44 диоптрии и убрать нужно 4, это достаточно простая операция. А если убирать придется те же 4 диоптрии из более «плоской» роговицы силой в 38 диоптрий, это уже сложнее.
А если кривизна роговицы 36, и нужно убрать 4?
Е.Ш.: А если 36, скорее всего, не будешь и браться: может не получиться так называемый роговичный клапан. Тут нужно смотреть, позволяет ли твое оборудование выполнить задуманное. Я был недавно на конференции в институте глазных болезней и услышал сообщение о том, что на определенных видах кератомов — аппаратов для лазерной коррекции зрения — при кривизне роговицы в 40 диоптрий чисто технически не получается сделать срез роговицы нужной толщины: возможен только полный срез. Их прибор с задачей не справляется, и они разработали специальную методику отбора пациентов, критерии исключения и т.п. Но нужно понимать, что это было сделано для конкретного прибора. Для нас это не актуально: с нашим кератомом такой проблемы нет.
А что такое полный срез? И что это значит для пациента — человек может ослепнуть?
Е.Ш.: Нет, ослепнуть не может. Слишком безопасная хирургия сама по себе. Просто когда мы работаем с роговицей, меняя ее кривизну, мы никогда не отделяем поверхностный лоскут полностью — оставляем небольшую «ножку». А когда все манипуляции произведены, просто кладем «заплатку» на место, и она за две минуты «приклеивается». Если сделать полный срез, в операции появится еще один дополнительный этап: нужно нанести предварительную метку, чтобы положить этот лоскут правильно, а не вверх ногами. Ведь если положить неправильно, появится вторичный астигматизм. Нужно будет также просчитывать: прилипнет он сам по себе, или, может быть, его лучше пришить, или, например, наложить линзу. Сразу появляется группа дополнительных сложностей.
Причина этих сложностей — несовершенство аппарата?
Е.Ш.: В данном случае — да.
То есть когда выбираешь между клиниками, смотреть нужно именно на качество оборудования?
Е.Ш.: Я бы сказал так: оборудование имеет значение. Оно бывает разных категорий. Одним из самых совершенных приборов для коррекции зрения сейчас является Швинд Амарис. Но еще очень большое значение имеет то, как обслуживаются эти приборы.
И здесь мы переходим к искусству врача?
Е.Ш.: Скорее, к искусству инженера. Желательно узнать, есть в клинике инженерная служба или нет, обслуживается она поставщиком лазерных систем или в стране вообще не существует сервисных центров по этим конкретным приборам. Все это тоже имеет большое значение.
А искусство врача заключается в другом. Более плоскую роговицу «уплостить» труднее, чем «крутую», выпуклую. И вот здесь уже важен опыт, или, как вы говорите, искусство врача. Где-то, может быть, нужно в лазерную программу что-то добавить или что-то исключить, в зависимости от исходных данных. На мой взгляд, каждый хирург, работающий по стандартной методике, проходит несколько этапов: сначала он учится, и каждая новая операция воспринимается как откровение: «О! Опять сделал! Смотри, как здорово!» Дальше, через какое-то время (обычно через несколько месяцев) создается ложное ощущение: «Да я уже все могу!» — и этот период длится довольно долго, года полтора. Лишь с опытом приходит понимание, что каждая операция индивидуальна.
И вы перед каждой операцией нервничаете?
Е.Ш.: Нельзя нервничать перед каждой операцией. Нужно просто спокойно понимать: вот здесь у тебя будет больше работы, а здесь более простой случай. А нервничать… Врачи и так примерно на шесть лет меньше живут, чем среднестатистический житель нашей страны. Издержки профессии. Это только кажется, что у врача вместо сердца кирпич. Каждая операция — это колоссальное внутреннее напряжение, ответственность. Это не значит, что я волнуюсь в обыденном значении этого слова. Совершенно нет. Волнение, конечно, есть всегда, но не до такой степени, чтобы руки начинали дрожать.
А пациенты ваши нервничают?
Е.Ш.: Конечно, все люди нервничают.
Кто ваши пациенты? Кого среди них больше — мужчин или женщин?
Е.Ш.: Чуть больше женщин. Мужчина делает такую операцию только по каким-то прагматическим соображениям, а у женщин очень велика эстетическая мотивация. Женщина, в силу своей природы, склонна изменять свою внешность, поэтому легче решается на такую процедуру.
Ваши клиенты делятся с вами проблемами, советуются? Как происходит ваше общение?
Е.Ш.: Ну, я не психолог и не психоаналитик, чтобы мне все рассказывать. А то, как происходит общение, зависит от психологического типа пациента. Некоторые полностью зажаты, они всего боятся, им ничего не понятно. Для них любая информация, которую мы даем, может оказаться откровением. А другие совершенно раскрепощены. Они приходят, потому что двадцать пять их знакомых уже прооперировались, и теперь они относятся к этому, как к приключению. Для третьего это утилитарное занятие, вроде подбора новой пары ботинок. Отношение к операции зависит прежде всего от человека, в меньшей степени — от врача или от выбранных процедур. Люди — разные. Некоторым пациентам мы отказываем, ориентируясь именно на их психотип. Если, например, человек пришел «просто попробовать», я предложу ему подумать еще.
А как можно прийти в клинику, где оперируют, и попробовать?
Е.Ш.: Как ни парадоксально, есть люди, которые именно так и относятся к хирургическому вмешательству. Не все понимают, что операция — это не линзы, ее результат вечером не снимешь. Поэтому если в процессе общения с человеком я не вижу желания и готовности принять результат коррекции, то предлагаю с операцией повременить. Пока не созреет решение, понимание, что ему нужно именно это.
Получается, с сомнениями к вам приходить нельзя?
Е.Ш.: Конечно, можно. У любого нормального человека есть опаска, это же операция все-таки! Все спрашивают про осложнения, про то, может ли операция «не получиться». Причем люди закрытые, интраверты, обычно переживают сильнее, чем экстраверты, но чувств своих не показывают. Из такого человека труднее вытащить его мотивацию, узнать, чего он хочет от этой операции. Очень часто приходят и говорят: «Я хочу 100%-ое зрение». При этом не понимают, что 100%-ое и 90%-ое зрение в восприятии человеческого мозга не различаются. Наш орган зрения устроен так, что воспринимает изменения зрения, только если они кратные.
Поясните, пожалуйста.
Е.Ш.: Скажем, без очков человек видит на 20%, а с очками — на 30%. Сидя у меня в кабинете и глядя в таблицу, человек эту разницу в 10 % почувствует, а на улице нет. А вот разница между 10% и 20% чувствуется, потому что это изменение в два раза, оно кратное. Улучшение зрения с 20% до 40% человек воспримет сразу, хоть это всего 20%, а с 50% до 80% даже не почувствует, хотя прогресс сильнее, в 30%. Парадокс? Нет, просто мозг не способен улавливать изменение, которое не кратно. Парадоксов вообще много: человек, у которого -1, может иметь стопроцентное зрение, а другой, тоже с «минус единицей», может иметь остроту зрения только 20%.
А что такое острота зрения?
Е.Ш.: Это разрешающая способность сетчатки, или, иными словами, способность глаза различать две точки, расположенные друг от друга на определенном угловом расстоянии. Острота зрения у человека всегда определяется с коррекцией (т.е. в очках, если они нужны). Кстати, в нашей стране 80-процентная острота достаточна для того, чтобы водить автомобиль.
Вы таких клиентов отговариваете от операции?
Е.Ш.: Нет, почему же? Просто важно понять, какую цель человек преследует. Бывает же, что такая острота ему нужна для того, чтоб остаться в профессии, а бывает, что просто вот такая самоцель — стопроцентное зрение! Нам важно, чтобы пациент еще до операции понял и осознал, что мы можем сделать, а что нет!
Скажите, а сами вы пользовались лазерной коррекцией?
Е.Ш.: Да, я бывший «очкарик».
И последний вопрос: как вы относитесь к разным новомодным методикам улучшения зрения. По Норбекову, например?
Е.Ш.: Я — классический аллопат! То есть даже к такой признанной методике как гомеопатия отношусь довольно скептично. Но если метод помог хотя бы одному человеку, он имеет право на существование.
Клиника «Новый взгляд»