Людмила Нарусова/Кадр из видео
Член Совета Федерации и мать журналистки Ксении Собчак Людмила Нарусова, не поддержавшая повышение пенсионного возраста, внесение поправок в Конституцию, введение электронных повесток и ряд других резонансных законопроектов, дала интервью Forbes. В нем она рассказала о настроениях среди коллег, своем отношении к покинувшим страну россиянам и многом другом. Собрали самые интересные цитаты.
О целях работы на посту сенатора
Я, особенно в последнее время, еще больше убедилась в том, что поступаю правильно [оставаясь на посту сенатора], хотя это очень тяжело, это очень разрушает внутренне: быть соучастником — и осознавать это — того беспредела в законотворчестве, который происходит вокруг тебя. Ты понимаешь и все понимают, что это антиконституционные законы, что они нарушают фундаментальные права человека, закрепленные в Конституции.
Для меня это особенно больно, потому что именно мой муж, Анатолий Собчак, писал вот эту часть [Конституции] — про права человека, про то, что человека, родившегося в нашей стране, нельзя лишить гражданства, что человек имеет право на свои убеждения, имеет право открыто их высказывать. И когда все это сужается до почти уже какой-то точки, но при этом задекларировано в Конституции, вот это очень разрушает. Тем не менее я считаю: пусть будет один голос, но он должен прозвучать.
О настроениях среди коллег
Я ведь общаюсь [с коллегами] не только в зале заседаний. Например, после одного из последних таких шумных голосований, моего выступления против я вхожу в лифт, чтобы подняться к себе в кабинет. Заседание кончилось, все выходят, лифт набит, мы плотно друг к другу стоим, и один человек, который стоит ближе всего ко мне, находит где-то внизу мою руку и крепко ее тихонечко пожимает, чтобы никто не видел. На меня это произвело большое впечатление. То есть он как бы показал, что он со мной согласен — пожимает мне руку так, знаете, по-мужски. Ну а чего ж ты молчал? И, мне кажется, таких людей немало.
Это «эффект Иосифа Пригожина» [речь о скандальной записи телефонного разговора, в котором, предположительно, Пригожин осуждает действия российских властей. — Прим. ред.]. Кажется, что те люди, которые выступают в «Лужниках» и на всех дежурных государственных мероприятиях в поддержку, на самом деле думают иначе. И мы теперь это все увидели и услышали. Там тоже есть люди, которые понимают, у которых сохранились какие-то остатки совести, чести, но страх — вот самое страшное, что я вижу в нашем парламенте. Какой-то сковывающий чудовищный страх. Люди боятся выразить свое мнение, поддержку — даже тому, кто может об этом говорить. И это касается, я думаю, не только Совета Федерации, это касается всего нашего общества. Поэтому, когда социологические опросы показывают чуть ли не 70% поддержки, я этому не верю.
О возможном отъезде из России
Нет, никогда. <…> Жить с ощущением изгнания, причем добровольного — это очень тяжело. Наблюдать оттуда, что творится в стране и во что те идеи, которые были у Собчака, превращаются. Я помню, как 20 с лишним лет назад, но это очень актуально, он писал, что больно видеть, как демократическая Россия — он думал тогда, что она такая — превращается в полицейское государство. Я очень часто эту его статью перечитываю и думаю: «Он был пророком, что ли? Как он это мог видеть?». <…> Даже в этих условиях мой долг, моя обязанность — все-таки сохранить хоть чуточку, хоть маленькую территорию тех идеалов, за которые боролся мой муж. Да и я тоже.
О тех, кто уехал
Это вопрос личного выбора, иногда личной безопасности, иногда нежелания убивать, как с теми мужчинами, которые уехали от мобилизации. Но это не предательство страны, даже с точки зрения правовой, юридической. В законе четко написано, что такое предательство Родины: сообщение шпионских данных и так далее, есть перечень. Поэтому, когда мои коллеги в Думе и в Совете Федерации клеймят [уехавших россиян] и говорят, что к предателям Родины нужно применить какие-то жесткие и решительные санкции, я все время им отвечаю: «Не надо клеить ярлыки, потому что предательство имеет совершенно определенный законом состав преступления». Аморально или не аморально [уехать] — не нам судить.
О негласном запрете на поездки чиновникам
У нас ограничения, не рекомендуется ездить в недружественные страны. [В случае такой поездки] я должна уведомить [спикера Совфеда Валентину Матвиенко]. А так как в последнее время, к сожалению, причиной посещения европейских стран, в частности, Германии, являются медицинские соображения, то я предоставляю документы о том, что у меня там запланированы консультации. Просто так сесть и уехать, в принципе, я могу, но это будет нарушением какого-то внутреннего регламента. Письменно я не видела этого документа, но так молва говорит. Запрета жесткого нет, но не рекомендуют в недружественные страны. А хотела бы я спросить, какие у нас теперь дружественные? Успехи нашей внешней политики и дипломатии очевидны.
О «милитаризации сознания»
Мы можем вернуться в худшее. А вернуться в лучшее… Нет. Я думаю, что это должны быть тектонические движения в самом обществе. Ни во власти, ни в Думе, ни в Совете Федерации — в обществе. А пока дожидаться их очень трудно. Я наблюдаю и тот страх, о котором я говорила, и какое-то оцепенение. <…> Судя по желанию осудить всех, кто думает не в строю, произошла милитаризация сознания. Военный человек считает, что в армии должна быть дисциплина, приказ командира обязателен для выполнения. «Рота, стройся, шагом марш!». Но общество — это не рота. И нельзя по приказу командира в одночасье всем забыть все — как они воспитывались в детстве. Я даже не о шариках и о надписях «Миру мир!», а о состоянии ума, когда ты можешь что-то анализировать, сопоставлять и делать свои выводы.
Насколько же была тонкой — даже не лед, а пленочка на воде, как после первых заморозков — вот эта тонкая пленочка гражданственности, гражданского общества, демократии. Она не была показной, я в этом убеждена, она была искренней, но насколько она была тонкая, что достаточно было произойти некоторым вот таким изменениям, чтобы все рухнуло.