Наум Клейман/Telegram
Бывший директор Государственного центрального музея кино (был уволен с этого поста после того, как в 2014 году подписал письмо «Киносоюза» «Мы с вами!» в поддержку Украины) и Эйзенштейн-центра в Москве Наум Клейман стал героем программы «Настоящий XX век» на радио «Фонтанный дом». В интервью 85-летний киновед рассказал, как его семью сослали в Сибирь в 1940-е годы, и о жизни на Урале, а также, прямо не говоря об СВО, высказался о глобальных изменениях в мире, военных конфликтах и милосердии. Spltnk пересказывает самое интересное.
«Если мы научим ребенка терпимости, мы спасем его будущее»
Есть люди, которые ломаются [в тяжелые времена], есть люди, которые идут на компромисс с совестью и потом, сами себя ненавидя, продолжают творить аморальные дела. Но у каждого человека есть понятие предела, который переступать нельзя. И если он совершает гадость по отношению к другому человеку, он знает, что совершил это. Кто-то готов простить себя ради каких-то благ, а кто-то не может. Очень многое зависит от того, что заложили в его душу родители и бабушка с дедушкой.
Поэтому для нас сегодня втройне важно обратить внимание на первые годы жизни ребенка, когда ему абсолютно необходимы три вещи — любовь, доверие и понимание. Он должен понять, что его любят, тогда и он может любить. Во-вторых, он должен знать, что ему доверяют и его мнение можно ценить. Он может сказать глупость по незнанию, но не потому что он дурак. У нас так часто оскорбляют детей вот такими скверными прозвищами. Это абсолютно невозможно. И, в-третьих, надо дать человеку понимание, что он является частью семьи и какой-то еще большей общности — двора, дома, общества, человечества, в конце концов. Если мы научим ребенка терпимости к другому, к иному, мы спасем его будущее. К сожалению, эти три вещи у нас ни в детском саду, ни в семейном кругу почему-то не выведены на передний план, а ведь они являются фундаментальными.
«ЕГЭ отравил школьное образование»
У меня есть горестные размышления о нашей современной школе, о разрушении школы в XXI веке по отношению к школе XX века. Я не хочу идеализировать ни царскую гимназию, ни нашу школу брежневского времени, но у нас были потрясающие прозрения и в 20-х, и 30-х годах, и в послевоенные годы, когда были педагогические новации, начиная с наших великих психологов типа Выготского, которые действительно пытались создать личность и вынести на передний план позитивные свойства личности. Куда мы это дели? Почему наша школа забыла наши же собственные достижения 20-х годов?
У нас были замечательные открытия в 50-х и 60-х годах, когда несколько педагогических концепций развивались и в высшей, и в средней школе. И потом вдруг все превратилось в долбежку — во все эти не экзамены, а ЕГЭ. Неслучайно говорят «Баба Егэ». Вот эта Баба Егэ и отравила все, когда надо все зазубривать вместо того, чтобы понимать и разумно пользоваться. Это фальшивая свобода и мнимый выбор [возможность поступать в несколько вузов с помощью ЕГЭ]. На самом деле это попытка схватить удачу, идея успеха, а не реализации. Это разные вещи. Реализация — это возможность для человека обнаружить в себе ту единственную главную задачу, для которой он родился в этот мир и сможет реализовать, на которую у него хватит сил, возможностей и соображения.
«Наш XX век похож на эру Ренессанса»
Мы обретали XX век постепенно. Когда я вспоминаю, что нам в школе рассказывали по официальной программе по литературе XX века — боже мой, Бубеннов какой-то, какой-то Борис Полевой. Имя Бунина мы еще знали от учительницы, но не потому что оно было в учебнике. Вдруг постепенно русская литература повернулась к нам совсем другой стороной, стали один за другим возникать имена, отсутствовавшие у нас в школе. Менялась не только культура, менялось сочетание идей и реакция на происходящее в реальности. Мы впервые прочитали «Окаянные дни» в самиздате, Цветаеву, Пастернака, Бабеля — открывали шаг за шагом другую литературу. Шостакович перевернул наше понимание музыки.
Кто были главные поэты XX века? Евтушенко и Вознесенский. Но официально такими считались Белла Ахмадулина и Роберт Рождественский. И вдруг эта когорта расслоилась и заняла свое место. Вдруг оказалось, что где-то в Харькове есть поэт Чичибабин. У нас от его стихов глаза на лоб полезли, потому что мы понятия не имели, что такое существует. Картина XX века постоянно менялась. И эта все время меняющаяся картина до сих пор еще не установилась. Мы все время обнаруживаем новые имена, связи, переклички.
Век этот, помимо всех происходивших в нем ужасов, всего террора, войн и диктатуры, был невероятно творческим. У меня есть гипотеза, за которую меня, может быть, побьют историки культуры. Я считаю XX век началом новой эры Ренессанса. Если, даст Бог, человечество себя само не уничтожит, то наш XX век немножко похож на Треченто, то есть Кватроченто еще впереди. По тому потенциалу научных и художественных идей, которые возникли в XX веке, это очень похоже на то, что случилось после Средневековья, на грани Треченто и Кватроченто. Если удастся, прежде всего, выжить, то кто знает…
«Он верил, что в Советском Союзе — братство народов»
Когда пришла советская власть, дедушка не захотел уехать ни в какие дальние края, в Европу уехать уже было нельзя — это был 40-й год, уже шла война. Он верил, что в Советском Союзе — братство народов. Так вот, когда пришла советская власть, дедушку арестовали как торговца (дед и отец Наума Ихильевича были торговцами обувью. — Прим. ред.) и отправили в лагерь под Свердловском, тогда еще не Екатеринбургом, а бабушку выслали в Туркмению. И папа, взяв несколько отрезов [для обуви], оставшихся от королевской Румынии (где ранее жила семья Клеймана. — Прим. ред.), поехал в Туркмению и отдал их председателю колхоза, дал ему несколько этих отрезов, и тот написал, что бабушка умерла. Ей выписали другие документы, изменили имя, папа поселил ее в Самарканде, и тут началась война. Папа устроился на железную дорогу, чтобы к бабушке поехать, и его тут же мобилизовали. Они возили снаряды на фронт, папу контузило. После госпиталя он попал на Урал, в город Копейск Челябинской области, а мы с мамой, бабушкой и маминой сестрой оказались в Андижане в эвакуации. Нас успели как семью военнослужащего вывезти. Это спасло всем нам жизнь. Папа нас нашел через эвакуационную службу в Москве, выписал нас на Урал, где мы прожили два года — с 44-го по 46-й.
«Сибирь — это слоеный пирог»
После войны мы вернулись в Кишинев (где родился Клейман. — Прим. ред.), откуда нас снова выслали в Сибирь как семью торговца. Потом выяснилось, что тот дом, который мои родители построили своими руками, понадобился спецслужбам для их сотрудников из Москвы. Самое простое было обвинять нас — бог знает, какую опасность представляет семья торговца. Нас выселяли ночью, пришли в два часа, позвонили, разбудили. Я увидел солдат и сказал: «Что, опять война?». Я решил, что опять началась война и надо эвакуироваться. Мама сказала, что мы переезжаем. Но пути судьбы удивительные. Оглядываясь назад, я вижу, что эта ссылка, это ощущение позора, которое ты переживаешь, когда тебя везут через весь город, а все глазеют и плачут, дала мне многое. Я оказался в Сибири, где несколько слоев людей было сослано с царских времен. Ведь на самом деле Сибирь — это слоеный пирог, где перемешана интеллигенция многих поколений, которая протестовала и стремилась к свободе, сохраняла верность своим идеалам.
«В школе царил дух братства»
В школе царил дух братства, учили нас не по учебникам школьным, а по учебникам педучилища — нам выписали их в Гурьевск из Кемерова. И мы все окончили педучилище, по сути. В нашем городе царила атмосфера доброжелательности, поэтому я не верю, когда говорят, что народ озлобился [после войны и репрессий]. У меня до сих пор ощущение, что там родные мне люди, хотя со многими мы не виделись десятилетия.
«Есть отрицание обязательного убийства»
Во ВГИКе у меня перевернулась картина нашей литературы, живописи, музыки. Фильм «Сорок первый» Григория Чухрая был первым фильмом, который нам показали во ВГИКе. И мы поняли, что мы попали в новую эпоху. Это была переломная точка для всей оттепели, потому что в этот момент стало понятно, что все эти идейные разногласия — ничто по сравнению с любовью. И есть отрицание обязательного убийства при всех разногласиях. Потом уже появились «Летят журавли» и другие фильмы. Люди поняли, что постулаты вроде «Убей врага» антигуманны и невозможны. Режиссеры начали взывать к состраданию.
«Фильмы Звягинцева взывают к состраданию»
Сейчас такие фильмы особенно необходимы. Но у нас весь прокат подчинен идее развлечения и комфорта. Совсем не чтобы будоражить совесть, фильмы выпускают на экран. Вот Звягинцев всегда показывает, что потеря сострадания — это путь к твоей катастрофе, а не того, кого ты не жалеешь. Самая поразительная этическая сторона кинематографа Звягинцева состоит в том, что он как настоящий художник дает тебе пережить стыд за людей, не знающих сострадания. Дает понять, что кивать надо не только на людей, которые сверху, а ты сам, на своем месте, может быть, виновен.
У него и в «Левиафане», и в «Нелюбви» виноваты рядовые люди, не знающие сострадания, выгадывающие что-то и погрязшие в грехе. Он пытается сказать, что мы все спасемся, если вспомним о сострадании. <…> Ведь фильм «Броненосец «Потемкин» — это не призыв к революции, люди его не поняли. Это фильм о революции 1905 года, когда противоборствующие стороны отказались стрелять друг в друга и опустили пушки. И вспомнили, что кроме свободы и равенства есть еще братство. И если не будет братства, то ни свободы, ни равенства не будет.
«Борис Годунов» Пушкина — самая актуальная сегодня пьеса»
Я думаю, что одна из самых актуальных на сегодня пьес мировой драматургии — это «Борис Годунов» Пушкина. А с другой стороны, есть поэма «Анджело», которую почему-то не читают и не преподают. О проблеме милосердия поэма, о прощении. С одной стороны, Пушкин написал о самозванце Борисе Годунове, который пришел к власти через новые убиения, когда начинается эскалация ненависти и уничтожения, а любое самозванство приводит к человеческим трагедиям и жертвам. С другой стороны, у него есть этический идеал, описанный в «Анджело». Все финалы поэм Пушкина абсолютно пророческие. Почти все поэмы он написал о новых территориях России, действие в них происходит на Кавказе, в Крыму, Бессарабии, Украине — вспомним поэму «Полтава». Прочитайте эпилоги всех поэм. Жертвами там становятся женщины, а мужики оказываются виновниками их смертей. Пушкин все время грозит трагедией, но после делает эпилог, где приезжает в места, где произошли трагедии, в качестве поэта, который руководствуется идеей вечного мира. Пушкин дал нам модель спасения мира — это терпимость и дружелюбие.
Наум Клейман родился в 1937 году в Кишиневе в семье еврея и украинки. Его отец Ихиль Клейман был модельером и торговцем обувью. Дед по отцу был выслан с первой волной депортаций в 1941 году. В годы Великой Отечественной войны Наум Клейман, пока его отец был на фронте, жил с матерью и бабушкой в эвакуации в Таджикистане. В 1946 году семья вернулась в Кишинев, однако тремя годами позже их депортировали в Сибирь — сначала на принудительные работы в тайге, потом в город Гурьевск, откуда они смогли уехать только в 1955 году.
После переезда в Москву Наум Клейман поступил на киноведческий факультет ВГИКа, который окончил в 1961 году. Автор многочисленных статей по теории и истории кино, Клейман является специалистом по творчеству режиссера Сергея Эйзенштейна и научным консультантам по реконструкции его фильмов. Он был директором Государственного центрального музея кино и Эйзенштейн-центра в Москве. За свою профессиональную деятельность получил множество наград. В марте 2014 года подписал письмо «Киноcоюза» «Мы с вами!» в поддержку Украины. В июне того же года его контракт как директора Музея кино не был продлен на очередной срок.