Лариса Лужина: «В мужчинах я ценю верность…»

Ей посвятил песню Высоцкий; одной из первых кинозвезд Советского Союза она выехала за рубеж, и не куда-нибудь, а во Францию, на Каннский кинофестиваль! У нее была возможность играть во МХАТе, но, как в песне, она выбрала Осло… Франция, чувства и работа — до сих пор главенствуют в ее жизни. О боли расставания с любимым человеком, о войне и счастье, и многом другом — в нашем откровенном разговоре с народной артисткой России.

 

О БЛОКАДЕ И ВОЙНЕ

Блицопрос «Клео»:
— Дружите ли вы с Интернетом?
— Я пользуюсь, но когда мне нужно узнать чью-то биографию, историю происхождения чего-то. К примеру, я сейчас репетирую спектакль по жизни Александра Третьего и играю там Марию Федоровну, жену-императрицу. Поэтому я тут же нашла нужную информацию. Или мне нужно что-то купить — голова заморочена каким-нибудь лекарством, тоже могу найти и заказать. Таким образом я пользуюсь, но переписываться, как мой старший внук сидит целыми днями… Приезжаем в Болгарию, говорю: «Данька, ты увидишь вообще Черное море? Или 9 бассейнов вокруг?» Нет, он сидит с утра до ночи в Интернете — общается с другом, с Москвой без конца. Вот этого я не понимаю. Я пришла недавно в новое кафе, которое у нас открыли. Сидит пара передо мной, симпатичная пара, очень хорошенькие девчонка с мальчишкой — кофе у них стоит, пирожные. А они сидят, уткнувшись в гаджеты — и все! Они не общаются друг с другом, а зачем они в кафе-то пришли? Мы же в ресторан ходим для того чтобы пообщаться, в кафе идем — чтобы поговорить, правда? Не знаю, чтобы узнать что-то интересное. Помню, когда только появились мобильные телефоны еще без Интернета — была другая страсть: мы ехали в купе с одной актрисой, и весь вечер и всю ночь она разговаривала по двум телефонам не переставая. Я не могла понять — о чем можно разговаривать без перерыва: по одному закончит разговаривать, по другому начнет (смеется).

— Что для вас непозволительная роскошь?
— Не знаю.

— Где вы провели свой последний отпуск?
— В Симферополе с концертом.

— У вас было прозвище в детстве?
— Да, Красный Горошек меня звали. У меня были платьица в красный горошек. Я когда ездила в пионерский лагерь, первый класс, по-моему, это был, у меня было синее платье в красный горошек. И мальчишки бегали и дразнили: «Красный Горошек, в тебя все мальчики влюблены!»

— Вы сова или жаворонок?
— Жаворонок. Знаете, есть такой анекдот на этот счет. У человека спрашивают: «Вы сова или жаворонок?» — «Я не сова, т.к. совы поздно засыпают. Я не жаворонок — жаворонки рано встают. Я хорек — потому что все хорьки спят, спят, спят».

— Что вас заводит?
— Ответ.

— Как вы снимаете стресс?
— Не знаю. Раньше — шампанским. А теперь здоровье не позволяет. Детектив какой-нибудь читаю.

— С кем из животных вы себя ассоциируете?
— Кошка, я их коллекционирую.

— Есть ли у вас талисман?
— Нет.

— Каков ваш психологический возраст?
— Не знаю. Лет на 50 я себя чувствую.

— Ваш любимый афоризм?
— Не знаю.

Я не помню ничего. Вы меня так спрашиваете, будто я блокаду прошла — а мне было-то всего два с половиной года,  откуда я могу что-то помнить? (Улыбается.) Единственное, у меня мишка блокадный. Я ничего не могу вспомнить, а вот его — помню. Он прошел блокаду всю, даже вчера со мной был на передаче — становится известным вместе со мной (смеется). Ему уже 77 или 75 лет, папа принес его ко дню рождения. Он страшненький теперь, а такой был красивый! Раньше он рычал, был пушистенький, он прожил такую большую жизнь, перебывал во многих руках — у моих двоюродных сестер, у их детей, у их внуков уже… И вот вернулся 4 года назад ко мне обратно, из Германии, уже весь такой прошитый, обшитый — но! Раритет. Он наверняка хорошо помнит блокаду, а я — не очень хорошо помню. Поэтому я знаю только по рассказам мамы, что это было тяжелое время. Мама работала на Красном треугольнике, папа в 42-м году был ранен под Кронштадтом. Привезли его домой, он раненый лежал. Рана была не очень тяжелая, он от истощения умер в 42-м году. А сестренка до этого умерла с голоду. Бабушку убило осколком. Все было достаточно сложно, не было ничего хорошего. И мама рассказывала, что когда папу похоронили, отвезли на Пискаревку, то она стала поднимать его постель и нашла под подушкой кусочки маленькие хлеба, которыми она пыталась его накормить. А он не ел, а прятал все под подушку — для меня. Я помню, что когда была воздушная тревога, моя сестра Люся была старше меня на три года (мне было 3, а ей — 6) и мы оставались вдвоем, бабушки уже не было, папы тоже уже не было, а мама уходила на работу и говорила: «Сразу бегите в бомбоубежище». А с Люсей мы никуда не бегали, она брала меня за руку и мы забегали под кровать — так прятались от воздушной тревоги под кроватью. Я знаю, что у нас была тетя очень хорошая, тетя Анечка, которая нам очень помогала — она была заслуженным врачом. Она была пухленькая от природы, маленькая — так ее чуть не съели. Она шла по улице — на нее лассо накинули. Люди ели людей в блокаду! Даже своих собственных. У нас у дворничихи, например, двое детишек умерли от голода, и она их не похоронила… Ну, она сошла с ума, конечно, от голода. Конечно, было тяжело. В конце блокады, в 44-м, нас эвакуировали в Ленинск-Кузнецкий. И мы опять с мамой и мишкой поехали. Там до 45-го года мы пробыли. Как раз после Победы мы вернулись в июне в Ленинград. Но, к сожалению, наша квартира была занята, и нам пришлось уехать в Эстонию. Дедушка мой, которого уже тоже не было в живых, был эстонец. Мой дядя, его брат, работал в Таллине с 40-го года, его направили на восстановление советской власти туда — и он нас к себе забрал, и мы там жили с 46-го года.

Отца вы не помните?

Нет, совершенно не помню.

А маму?

Мама умерла в 82-м году. Маму, конечно, я помню хорошо. Жалко, что она в 67 лет ушла из жизни — могла бы еще жить и жить… Но, видно, блокада ее догнала, потому что это все-таки отразилось на ней. Счастье она испытала, наверное, только первые 3-4 года до войны, когда они с папой познакомились в году 37-м. И вот эти годы, которые они прожили до войны, — это, наверное, были самые счастливые годы в ее жизни. Потом она замуж больше не выходила. Были у нее гражданские мужья какие-то — но это все было так… любви там особой не было. Она прожила достаточно тяжелую жизнь. Она даже самолетом ни разу не летала! Она все время говорила: «Я боюсь, не полечу!» И вот в 82-м году она ушла из жизни и так ни разу на самолете не летала — все время ездила на поезде.

В Таллине я окончила школу, стала там сниматься на Таллинской киностудии, еще до института. А потом я переехала в Москву, а мама осталась в Таллине. В 80-м году я ее перевезла сюда, в Москву. Поменять квартиры было сложно — у нее там была однокомнатная квартирка. И поменяли на Пушкин. Таллин мне дороже, чем Ленинград, потому что Ленинград я совсем не помню. А в Таллине я с детского сада до института — все свое детство, отрочество и юность провела.

 

О ВЫСОЦКОМ И ДРУГИХ…

В Москве адаптировалась достаточно быстро. Я попала сразу в общежитие, а там такая жизнь у нас была бурная и интересная! Это другой мир, в котором все общаются. У нас общежитие ВГИКа разделено было по этажам: на одном — операторы жили, на другом — художники, на третьем — сценаристы и т.д. Все пять этажей занимались своей профессией. Поэтому мы жили общей, хорошей жизнью. У нас были свои комнаты для гостей, куда приходило очень много интересных людей. Приходил Володя Высоцкий, всегда с гитарой, пел… Приходил к нам на 4-й этаж Муслим Магомаев, еще будучи студентом. У нас там комната была, в которой стояло фортепиано, и вот всегда мы там устраивали всевозможные встречи… Время было такое, когда увлекались все Пастернаком, Блоком, Ахматовой, Северянином. Занавешивались окна, ставились свечи. Сухое вино. Сигареты-дукаты — тогда были, потом «Столичные» появились. И вот такие проходили вечера, которые остались в памяти. И всегда, когда меня спрашивают, что бы я хотела вернуть, я отвечаю — студенческие годы, и вот именно общежитские. Мне кажется, это было интереснее, чем жить в семье или снимать комнату, потому что там — другой мир.

Всегда, когда меня спрашивают, что бы я хотела вернуть, я отвечаю — студенческие годы, и вот именно общежитские.

Вы говорили, что вам не понравился фильм «Высоцкий»…

С одной стороны, я не очень эту картину принимаю, а с другой — считаю, что она, может, и должна быть. Потому что если не помнить, что тогда останется? Возможно, даже в таком виде нужно память сохранять. Никита прав, наверное, он сохраняет память о своем отце. Человеческая память коротка — если ничего не делать, то все быстро забывается. А здесь я не очень согласна с тем, что взяты самые последние годы жизни. Безруков — я хочу отдать ему должное. Сережа — молодец, он уловил физику Володину. Он действительно по фигуре похож и проделал большую работу. Он держал сигарету так, как Володя, и курил, как он, и гитару держал, как он. Он все сделал точно по физике. А крупный план… Все равно глаза не сыграешь! Как бы там ни было — это не Володины были глаза. Если бы крупных планов не показывали — то было бы вообще прекрасно. А вот как только крупный план покажут — сразу ощущение какое-то неприятное, какой-то мертвечиной отдавало, трупом. Потому что тут все равно ничего не сделаешь. Поэтому вот это я не могла смотреть, я отворачивалась от экрана.

Каким вам запомнился Владимир Высоцкий?

Каким был — нормальным парнем. Хорошим, открытым. Ну, как сказать, открытым — казался он открытым, а, наверное, не был таковым при этом. Был очень коммуникабельный, очень доброжелательный. Красиво ухаживал за девушками. Когда пел — что там и говорить, тут вообще все девушки были его! Потому что когда он брал в руки гитару, начинал петь, то от него глаз нельзя было оторвать — он преображался! Совершенно менялся на глазах! Становился красавцем просто. Хотя внешне он был не красавец, не Ален Делон — так, симпатичный. Он мне напоминал всегда немного позже — потом, к примеру, на французской пластинке, там портрет хороший, где он в кепке, с сигаретой — Жана Гобена. Что-то есть общее между Жаном Габеном и Высоцким. А так он был нормальным человеком. Тем более когда мы снимались в «Вертикали» — это был 66-й год, мы все были практически на равных! Володя только начинал, правда, уже написал пару хороших песен, но не было того ореола, который есть сейчас вокруг него. И даже в 70-е годы, когда он стал выходить на сцену, когда его встречали миллионы людей, тогда он еще был запрещен. Он пел по своим друзьям, по квартирам, в комнатах и на кухнях с гитарой своей. Всегда откликался, никогда его не надо было упрашивать — сам брал гитару и то, что он новое сочинял, сам тут же исполнял своим слушателям. 

Как вы считаете, что все-таки его погубило?

Когда мы были с ним знакомы… Мы с ним дружили до 70-го года, ну, как дружили — общались. Вот муж мой первый, Леша, он с ним дружил, и до последних дней дружба сохранилась. Когда мы с мужем разошлись, то мы и с Володей разошлись — тем более когда он уже женился на Марине Влади, я уже с ним не встречалась. И тогда, в тот период времени, не было никаких наркотиков! У него была болезнь, это, наверное, идет от предков — болезнь алкоголизма. Это болезнь была, а не то что он не мог без водки прожить. Нет — он мог, спокойно мог по году-два не пить  вообще. Но его, по-моему, все время как-то провоцировали на это. Это естественно, потому что у нас «доброжелателей» вокруг полно, и когда сидят за столом… Обычно в застолье все происходит… Любой концерт, встреча, премьера всегда заканчиваются каким-то застольем. Володя мог не пить. Мы на «Вертикали» с ним снимались — он до этого не пил года два, и на нашей картине — 5 месяцев мы снимали — он ни разу, вообще не прикасался к спиртному! Как-то собирается, едет далеко — на север, еще куда-то — и собирается застолье… Иногда он не выдерживал. Мог одну рюмку выпить — а ему нельзя было совершенно! Организм требовал, в зависимости он был от этого. И поэтому он срывался! Поэтому он выпадал из жизни — жалко, ну ненадолго, на неделю, пока его не хватали близкие друзья, как та же Марина, которая без конца его вытаскивала из этого состояния: в больницу его возила, где промывали ему организм весь. А у него еще организм был такой… Он действительно очень много работал — у него были и съемки, и театр, и сцена. Причем трудные спектакли, в которых он играл. И писал он по ночам в основном. Это ж сколько — если написать 800 песен и стихов — сколько нужно иметь сил и сколько нужно через себя все пропустить, чтобы сыграть и того же Хлопуша, предположим, или «А зори здесь тихие», или «Вишневый сад» — да любой взять спектакль Театра на Таганке…

Когда кто-то сказал, что Марине Влади посвящено, он ответил: «Не Марине Влади эта песня посвящена, а написана для нашей Лариски Лужиной».

Вы обиделись, когда он посвятил вам песню?

Ну обиделась, в каком смысле — ну дурочка была. Мне не понравилась песня поначалу. Мне показалось, что она какая-то такая ироничная очень. Меня задело, что она с иронией написана. Это действительно ироничная песня, с улыбкой. Сейчас я понимаю, что с улыбкой, причем, по-доброму написана песня. Сейчас я ее воспринимаю нормально, и даже песня мне нравится. А тогда я обиделась и даже… не разговаривала с ним. А потом я и забыла про эту песню и как-то никогда не вспоминала и даже при жизни Володи. Это потом уже после смерти заговорил Говорухин про это. Когда кто-то сказал, что Марине Влади посвящено, он ответил: «Не Марине Влади эта песня посвящена, а написана для нашей Лариски Лужиной».

 

«ОНА БЫЛА В ПАРИЖЕ…»

Когда вы впервые поехали за границу — какие у вас были впечатления?

Был 62-й год, когда я первый раз попала во Францию, студентка 1-го курса, только на 2-й перешла, живя в общежитии, когда у нас ничего не было и непонятно чем питались… Вылетали в Париж. Чай был у нас, который мы называли «Белая роза», потому что он был 5-6 раз заварен и он был уже слегка желтоват. И хлеб черный — такой завтрак у меня был, когда в Париж полетели. И тут мы все это увидели… Нас угощала Надежда Петровна Леже, супруга художника Леже, которая устроила нам прием — был накрыт шикарный стол. У французов есть большие изысканные блюда, и у них там стояло дерево, на котором висели лимоны, оказавшиеся мороженым! Я первый раз это видела, а сейчас, я знаю, у нас есть это все в Москве. А тогда это было для нас непонятно, что такое! А потом наш представитель сказал мне: «Знаешь, сколько этот обед стоит? Его стоимость — месячный заработок французского рабочего». Я думаю: «Мамочка моя!» А нам давали 30 франков всего в суточные — и что там на 30 франков можно было купить? Ничего особенно не купишь. Приходишь в магазин — глаза разбегаются! У нас этих вещей никогда не было! Конечно, особенно во Франции — красивые туалеты, обувь… а мы только ходили облизывались.

Так ничего и не купили?

А на что? На 30 франков-то не купишь! Надежда Петровна сделала подарки, купила платья, в которых мы выходили на красную дорожку. Купила мне платье очень красивое, кружевное маленькое платье, как черное, точно такой же фасончик, но голубого цвета. Я была маленькая, худенькая. Цвет перманж — голубовато-сероватый. И плотно стоящие кружева. Вот это все, что мы могли приобрести. Даже не приобрести, а получить подарки. А сама что? Какие-то сувениры, чтоб привести в Москву кому-то. Но это самая памятная поездка. Почему — потому что это была моя первая поездка, а во-вторых, мы там с Надеждой Леже, которая нас взяла под свое покровительство, побывали в музее Леже, который она уже построила после его смерти. У меня на кухне висят картины — но это не подлинники, конечно. В ТВ-передаче преподнесли это как подлинники, сын мне говорит: «Слушай, мам, они это так преподнесли, как будто это подлинники — смотри, чтобы тебя не обворовали, подумают, что там безумно дорогие картины». Но они очень хорошие — из ее рук, это действительно репродукции.

Начала я с Франции, потом — Карловы Вары, Прага, потом — Дублин, Ирландия, потом — Осло, потом — Иран. Вот все, что там Володя написал в этой песне, я это все как раз прошла к тому времени, к 66-му году, когда начали снимать картину. А тогда все-таки был железный занавес, за границу особо не выезжали, поэтому я была единственной в нашей съемочной группе, которая побывала за границей. Поэтому я много рассказывала об этом. Потом была картина «На семи ветрах», когда я была уже достаточно популярная для того времени. Поэтому Володя это и написал «она сегодня здесь, а завтра будет в Осло».

А сейчас — любимая страна?

Я, честно говоря, люблю Францию, люблю Париж. Хотя в последний раз я была там с Первым каналом — они меня туда возили на мой юбилей, снимали обо мне сюжет. Мне нравится все там — Елисейские поля, Монмартр. 

А живопись?

Я люблю импрессионистов, Пикассо, Шагала. С Марком Шагалом была знакома — чем еще памятна поездка. Нас привез Лев Кулиджанов в гости к Марку Шагалу. Каким он мне запомнился — он был весь седой, ему было лет 60, и с голубыми-голубыми глазами, и очень добрым мне показался. Привела жена его, она бежала к врачу, в стоматологию, у нее болел зуб, и Марк нас принял у себя, показал свою мастерскую. Тогда он занимался уже керамикой. Там было много подмастерьев — он давал им задания, а эскизы выполняли уже ремесленники его — художники, которые с ним работали. Первая картина, что бросалась сразу в глаза, — летящая свадебная пара «Над городом». Лев Александрович был с ним знаком, поэтому он вел с ним беседу а мы, девчонки, робко сидели-присутствовали при всем. И вот я запомнила историю, которую он нам рассказал. Поскольку он из Витебска, он очень любил этот город и нежно к Витебску относился, с теплом вспоминал. И он рассказал, что как только кончилась война, к нему пришел немецкий летчик-ас и сказал: «Я вам принес подарок. Вы мой любимый художник, я очень ценю ваше творчество и принес вам такой подарок». Это был злой подарок — он ему подарил фотографию Витебска. Поскольку он был летчик, он снял город сверху, с самолета. Разрушенный Витебск. И такой город он ему подарил. И такой сделал подарок своему любимому художнику. Немецкий пилот-ас. Он показал нам эту фотографию. Действительно — надо же было так жестоко поступить…

 

О ЛЮБВИ, РАБОТЕ И ВЕРЕ

Есть ли что-либо, что вы хотели изменить в своем прошлом? Чего неотвратимо жаль?

Да нет, ничего. Что было, то и было. Может быть, я зря ушла от второго мужа, когда сыну было шесть лет, и вышла замуж за другого — потому что там у меня любовь возникла. Вот об этом я жалею, потому что был и есть хороший отец у сына — Валера, хороший человек и талантливый кинооператор. Вот это надо было, может, сохранить — семью. Хотя… Павлик не лишился отца, он с ним все время общался, встречался; бывал у него на каникулах. Так что сын не был лишен отца.  До сих пор мы с Валерой общаемся, на днях рождениях внуков все собираемся. 

Может быть, я зря ушла от второго мужа, когда сыну было шесть лет, и вышла замуж за другого — потому что там у меня любовь возникла.

Как вы расставались со вторым мужем?

Было больно. Наверное, я думаю, что есть еще самолюбие определенное. Потому что не я ушла, а он ушёл. Если бы я уходила… Ведь я же уходила все время первая. И поэтому мне здесь кажется, что у меня больше сыграло самолюбие. Да, наверное, больно было, что тебя предали. Он моложе был меня на десять лет. Наверное, я много работала и старалась для него в основном, хотела для него все время сделать что-то приятное. Потому что он практически ничего не делал. Так, все время пытался писать что-то, но у него ничего не получалось. А Валера уже был к этому времени известным оператором. Почему я еще так об этом сожалела — потому что пока мы с ним были мужем и женой, он только начинал, был вторым оператором. Когда разошлись — он сразу снял «Экипаж», «Петр арапа женил», «Сказку странствий», «Интердевочку»… Пошли картины с Тодоровским. Действительно начался взлет карьеры, но это уже был не мой муж, к сожалению, а муж другой женщины. 

А вы отказались служить во МХАТе в свое время…

Меня не приглашал никто во МХАТ — это неправда. Я просто мечтала о театре, когда я училась у Сергея Аполлинарьевича Герасимова, то он мне всегда говорил: «Лариса, ты — для сцены. Тебе нужно работать в театре — у тебя фактура, голос». Курс у нас был очень известный: Галя Польских, Сережа Никоненко, Губенко… Но все нерослые, а я одна была повыше ростом. Только Витя Филиппов был со мной вровень. И даже Тамара Федоровна говорила во МХАТе про меня, и мне нужно было прийти на прослушивание, а я не пошла. Я уехала в это время за границу — я не знала, что мне лучше: поехать в Осло или идти на прослушивание. Я уехала и таким образом лишилась… ну, я не знаю, может, меня и не взяли бы!

Вы же сами говорите, что не жалеете ни о чем…

Нет, жалею с одной стороны, почему — я очень хотела попасть в хороший театр, очень жалко, что жизнь прошла — а я не попала на хорошую сцену к хорошему режиссеру, в академический театр, в котором я хотела служить. А театр Киноактера… У нас был Дмитрий Антонович Вурос, например. Очень хороший режиссер, в «Варварах» я играла у него Надежду Монахову — это я запомнила, хороший был спектакль. Но все равно театр Киноактера был не тот. Он вызывал больше зоологический интерес зрителя, сюда приходили приезжие, которые хотели видеть киноартистов известных: Ладынину, Мордюкову, Лучко, Дружникова, Стриженова…Конечно, хотелось увидеть «живого» киноартиста на сцене.

Меня крестили дважды. Меня в детстве бабушка крестила, но мама это никогда никому не говорила. А потом я крестилась уже поздно.

Вы верите в судьбу?

Ну, так… Да.

Вы верующий человек?

Да, верую. Я православная, конечно. Меня крестили дважды. Меня в детстве бабушка крестила, но мама это никогда никому не говорила. А потом я крестилась уже поздно. Я крестилась в 90-м году, когда мой сын пошел в армию. И я пошла в тот же день, как его проводила в армию, в церковь. Сюда, в Кунцево. Там, где кладбище Кунцевское, есть церковь. И мне там сказали, что я уже крещеная. В церкви сказали, я не знала. Но они меня крестили все равно. «Так что вы дважды крещеная», — мне сказали. Наверное, батюшка предполагал, я не знаю как, точно он не мог сказать — у меня же бумаги нет никакой. А потом, извините, было время такое, когда об этом никто никогда не говорил. Даже если я была крещеная, мама об этом не говорила никому… Я бываю в церкви, когда меня тянет. Вот я чувствую, что сегодня мне надо сходить в церковь — я иду, у нас здесь недалеко храм. Соблюдаю на праздники все службы…

Мне тяжело стоять в церкви — так долго…

Очень тяжело. У нас все-таки жестоковата наша православная традиция, потому что у католиков можно сесть, подумать, помечтать, отдохнуть… Там можно часами сидеть и слушать орган, молитвы, проповеди. А у нас все-таки тяжело, особенно когда на колени становишься… Сейчас у нас тоже стали делать какие-то скамеечки, а то в обморок даже падают люди. У меня, например, голова начинает кружиться, я не могу долго выдержать, к сожалению. На этой Пасхе я на службе не была — ездила в Симферополь, там у нас были концерты.

Как они прошли?

Очень хорошо. Наши концерты были посвящены 70-летию Победы. Плюс еще соединение Крыма с нами.

Ваша любимая поэзия о войне?

Мне нравится Константин Симонов. Тем более, я считаю, что стихи «Жди меня…» хоть и не для нашего фильма «На семи ветрах» написаны, но могли бы быть просто лейтмотивом этой картины. Потому что картина о верности любви, хотя я понимаю, что он написал это для Валентины Серовой. Евтушенко очень люблю. Рождественский мне нравится из поэтов.

Какое качество вы цените в мужчинах?

Верность, наверное. Чувство достоинства чтобы было в человеке, чтобы можно было на него положиться… Верность, конечно.

А в женщинах?

Я не знаю… Я не люблю женщин воинственных, бизнес-леди я не принимаю вообще. Мне хотелось всегда сыграть Вассу Железнову. Вот с таким железным характером — видно, чего во мне не хватает, мне хотелось это испробовать на себе в виде роли, как актрисе это сыграть. А в жизни я не люблю таких женщин. Мне кажется, что женщина должна быть мягкая, добрая, нежная, женственная…

А если бы предложили?

Конечно, я бы с удовольствием согласилась. Я мечтала об этом до сих пор и теперь мечтаю, но уже все поздно — все сыграно! К сожалению, что бы ни хотелось сыграть — все сыграно!

Но Инна Чурикова играла…

Да, она хорошо сыграла. Но куда же еще будет?! Мне уже поздно теперь. Вассе Железновой было 40 с чем-то, 50 — не больше. 

 

«НЕ УМЕРЕТЬ, А ИМЕННО УСНУТЬ»

В чем заключается счастье, на ваш взгляд?

Постепенно, от каждого номера к номеру теплели их глаза, лица распрямлялись, морщины уходили. И к концу концерта они аплодировали, улыбались и были счастливы!

Сейчас, когда уже в возрасте, счастье — это то, что уже проснулся и видишь голубое небо. Уже для тебя это счастье. У меня все-таки трое внуков, мне так хочется, чтобы ничего с ними не произошло. Мы сейчас ехали в Донецк, и я думаю: «У меня трое внуков, у меня сын, я пока еще в силах, я работаю, им помогаю. Мало ли?.. Кто знает, что может случиться? Все-таки время напряженное. Может, и не случится — больше, так сказать, разговоров… А всякое может случиться, понимаете? Судьба, как вы говорите — мало ли что она там готовит!» А с другой стороны думаешь: «А почему бы нет? Людей надо поддерживать!» Иногда говорят — ой, да ладно, кому там сейчас нужны концерты. Людей стреляют, им там есть нечего, там разрушенные дома, а вы с концертами едете — кому это надо? А я говорю: а как же военные бригады, которые приезжали перед боем с концертом, а потом бойцы шли на бой и в совершенно другом настроении были и состоянии? Здесь то же, когда мы были в Краснодарском крае, где все затонуло — мы туда ездили тоже. Там погибло много народа, и много домов просто провалилось. Мы туда приехали с концертом. Там кинотеатр, где людям выплачивали пособие. Они стоят, все такие хмурые, за этим пособием. Мы думали, что будет пустой зал, никто не придет — но они пришли, был полный зал народа! Они сидели все очень мрачные и поначалу все были страшно расстроенные — такие лица, думаешь: «Ну что это, зачем мы им?» Но они сидели! И потом постепенно, от каждого номера к номеру теплели их глаза, лица распрямлялись, морщины уходили. И к концу концерта они аплодировали, улыбались и были счастливы! То есть мы их согрели каким-то образом. Донецку и Луганску это тоже необходимо, я думаю. Людям хочется тоже, чтобы их сердца оттаяли.

Есть что-то, чего вы больше всего боитесь в жизни?

Страх перед болезнью только — потому что это самое ужасное. Я до сих пор неважно себя чувствую — у меня с сердцем нехорошо. Болезнь — это самое страшное, что может быть. Ты становишься инвалидом, калекой — ты никому не нужен. Я все время читаю четверостишие Игоря Губермана, которое мне запало в душу:

Утучняется плоть.
Испаряется пыл.
Годы вышли на медленный ужин,
И приятно подумать, что все-таки жил
И кому-то бывал даже нужен.

Нужен — самое прекрасное чувство. Что ты необходимый человек. А когда ты становишься калекой — при всей любви твоих родных к тебе! — ты все равно становишься им в тягость в какой-то момент. Они будут за тобой ухаживать, они будут делать все для тебя, но все равно с каждым днем это будет через силу, через силу. Ты становишься в тягость — от этого становится страшно. Хочется быстрой смерти и легкой. Знаете, как бывает на Светлую Пасху. Человек ложится спать, засыпает и не просыпается. Вот это самое хорошее. Поэтому я еще больше и боюсь, как только заболеешь — все. Я хочу куда-то лететь, но… Вот в Благовещенске, в Южно-Сахалинске у нас фестиваль, в котором я все время принимала участие, все 8 лет ездила. А сейчас я боюсь уже 8 часов лететь, потому что у меня сердце плохое — у меня мерцательная аритмия. Вены, тромб может образоваться! Конечно, хочется, чтобы до конца дней ты мог за собой поухаживать, сам себе подать стакан воды.

Что вы больше всего не любите?..

Не люблю самовлюбленных людей. 

А как же «Возлюби ближнего своего…»? 

Да, возлюби ближнего своего, ближнего! А не наоборот. Я себя не люблю. Самого себя любить — это эгоизм. И потом это самовлюбленность, кроме которой человек ничего не имеет, и он считает, что он лучше всех, считает, что все, что он ни говорит — панацея. Вот так только он говорит, так надо поступать — я не люблю таких людей ужасно. Они только ради себя и живут. И они ничего вокруг не замечают. Если они и делают добро, то это не в силу того, что они настолько добрые, а потому что опять нужно доказать, что вот я такой — удивительно хороший, добрый человек.

Какие исторические личности вызывают у вас симпатию?

Как ни странно, Екатерина II. Хоть она была немка, она мне нравится. Она очень образованная была, она завоевала для нашей России много земель. Она любила Россию! Она многое делала для страны, хотя, казалось бы, нерусский совершенно человек! А делала больше, чем некоторые русские делают. Поэтому она мне нравится. Петра еще люблю. Пусть он много иностранного ввел, но — он хотел прогресса, хотел, чтобы мы вылезли из деревни, из мрака, из этой бороды, из этих лохмотьев, что носили наши пращуры. Он образованный человек и многое привнес и сделал для образования!

Я бы, может, хотела жить во времена той же Екатерины Великой. В «Тайнах дворцовых переворотов» как раз мы очутились в этой эпохе…

Ваша любимая историческая эпоха?
Мне нравится все, только не Средневековье. Я бы, может, хотела жить во времена той же Екатерины Великой. В «Тайнах дворцовых переворотах» как раз мы очутились в этой эпохе… Иногда возникало ощущение, что мы действительно там. Единственное, что выбивало — появились уже мобильники, и когда ходили в костюмах и разговаривали по ним или шли с сигаретой — то это сбивало всегда. Снимали Воронцовские палаты — и там до сих пор все сохранилось! Весь дизайн, интерьеры, изразцовая печь — все очень красиво, нужно было только немножечко подправить художникам.

Кого выделяете из молодых актеров?

У нас очень много хороших актеров! Мне очень много кто нравится из молодых, хотя сейчас трудно определить границы молодости… Сейчас уже в 40 лет считается молодым, а раньше 40 лет в России ты — старуха. Мне очень нравится Миронов, Сережа Безруков. Сережа талантливый человек, он разноплановый, вне амплуа, он может все. Единственное, ему нужен режиссер, который бы его все время держал в руках, так же как было с Люсей Гурченко. Я всегда вспоминаю фильм «Любимая женщина механика Гаврилова», где они спорили с режиссером — потому что он ее все время сдерживал, а она с ним вступала в спор. И когда он ее распускал — на экране творилось неизвестно что. Все это было здорово, гениально — но это было не туда, шел перебор, и сразу нарушался смысл самого фильма.

А вы сами вступаете в споры с режиссером?

Я из тех актрис, про которых говорят: актеры — пустой сосуд, и режиссер должен его наполнить (смеется). Я верю режиссеру.

А если он делает то, с чем вы не согласны?

Он должен доказать, что он прав — тогда я поверю. Надо, чтобы я поверила в то, что он говорит. Я могу, конечно, вступить в спор. Если я смогу доказать ему, что он не прав, тогда он тоже пойдет мне навстречу. А если он докажет, что прав он, а не я, конечно, я пойду ему навстречу. Но у меня мало было таких ситуаций, я всегда доверяла режиссерам. Было такое, что вносила что-то свое — особенно в последних сериалах, где особо режиссуры нет никакой, я имею в виду мыльные оперы, когда по 5 режиссеров на картине — одни снимает одно, другой — другое, а ты, актер, все время — один. И с тобой все время работают разные люди с разными мыслями, концепциями, а ты все время должен работать в одном русле. Но есть сериалы достойные, фильмы-сериалы. Сейчас многие режиссеры переходят на многосерийные фильмы, потому что это многомиллионная аудитория, а художественный фильм смотрят мало. Они молодцы, переходят и делают достойные картины.

Что главное для вас в жизни?

Жизнь. Сама жизнь — она и главная. Вообще-то, работа всегда была главной, потому что без этого всегда становится грустно, скучно и все — складывается ощущение такое, будто пустота вокруг. Идеально, конечно, когда все хорошо, когда все идет в полной гармонии. Но такого не бывает. Я не могу сказать, что у меня все было — в работе не было ничего особенно хорошего, потому что я считаю, что как актриса я не очень состоялась. Все равно хотелось многое сыграть того, чего не удалось сыграть. Все равно все шло как-то… Оттого, что у меня не было своего режиссера, все шло немножечко не так…

Я не могу сказать, что у меня все было — в работе не было ничего особенно хорошего, потому что я считаю, что как актриса я не очень состоялась.

Зато у вас был свой оператор…

От операторов ничего не зависит, к сожалению, только твои крупные планы. А твоя работа не зависит от него. Сейчас вообще от продюсера все зависит, а тогда — от режиссера все зависело. Все равно все как-то шло по пути наименьшего сопротивления: режиссеры использовали во мне все мои качества, которые были в предыдущих картинах. Не было такого, чтобы сломать… Был такой Семен Ильич Туманов, который умер, к сожалению, рано; я у него снималась в 2-х картинах «Любовь Серафима Фролова» и «Жизнь на грешной земле» — вот там он мне дал роли, которые были противоположны. И Светлана Дружинина, у которой я сыграла очень интересную роль в «Исполнении желаний», я не ожидала, что она меня на нее пригласит — это роль светской дамы-аристократки.

С какими режиссерами вы бы хотели поработать?

Много с кем бы я хотела поработать — а что толку? Знаете анекдот, когда слон слону говорит, сколько он съест? 20 кг морковки, 20 кг пряников, 20 кг капусты… Съесть-то он съест, да кто ему даст? Я бы с удовольствием — да кто мне даст?

Но вы же общаетесь…

Ребят, ну как мы общаемся — вы в другом мире живете? Где мы общаемся? Только на фестивалях — и все! И то, это очень коротко — это 3-5 дней общения, да и то… Да, ты сидишь общаешься, высказываешься по поводу фильмов — и все! Я не знаю, может, у кого-то продолжаются знакомства, у меня этого не получается. Я не знаю, как можно продлить свое знакомство, дружбу. Я со всеми в хороших отношениях. А вот наладить трудовой контакт, творческий — у меня не получается. Я бы с удовольствием снялась у Михалкова, у Хотиненко, у Кары — есть много режиссеров, у которых я хотела бы сняться.
 

---

Источник